И что, мой сын не любил бы меня?
— Тогда бы, конечно, любил. Но в данном случае то, что ты царь, ему мешает.
— А Парандзем?
— Не любит, — коротко ответил Драстамат. — Ни тебя, ни царя.
— Что же получается, Драстамат? — с внезапной мягкостью, словно примирившись с чем-то необоримым, спросил царь.— Получается, я совершенно одинок?
— Все, у кого власть и сила, одиноки, царь.
— И никто меня не любит?
— Царей никто не любит, мой господин.
— Независимо от того, что они за люди — хорошие или дурные?
— Богов тоже не любят, царь. Поклоняются, но не любят. Потому что бог и властитель суть идеи, а не плоть и кровь.
— Начни я завтра грабить страну, обложи крестьян тяжкими податями, набей темницы людьми, тогда поглядим, стану я или не стану плотью и кровью, — со злостью накинулся на сенекапета царь. — А сократи я поборы, запрети плохо обращаться с простым людом, и тогда, по-твоему, не стану плотью и кровью?
— Когда на небе жаркое солнце, когда мы чувствуем окрест дыхание весны, когда в земле наливается семя, нам хорошо, верно? Но кого за это любят? Ну а если потоп, землетрясение, засуха? Кого тогда ненавидят? Тот, кто ниспослал это, так далек и непостижим, что недосягаем для любви и ненависти.
— Но я хочу, чтобы во мне перво-наперво видели человека, — не смирился, не согласился царь. — Царя и человека разом. Что здесь неестественного?
— Если ты наделен силой и властью, естественные желания оборачиваются слабостью, — упрямо возразил Драстамат, мешая царю тешиться самообманом. — Третьего не дано, государь. Либо человек, либо царь.
— Врешь! — застонал царь. — А как же Аршакаван ? А мой город? — Он выпрямился и высоко поднял голову, словно готовясь к торжественной клятве. — Любовь и благоговение, которые толпа питает к престолу вообще, я превратил в живое и сильное чувство. В любовь к определенному человеку. Ко мне. — И с горячечной веселостью выкрикнул: — Не смей мне перечить! Запрещаю! Я одолею свое одиночество не с ровней, а с чернью, с простонародьем. Вместе с чернью, а не с ровней буду я строить страну. Прекратим эту бабью болтовню. Мне наплевать, кто меня любит, а кто нет. Ступай, сенекапет, ты проиграл. Тебе нечего больше сказать.
Драстамат ушел, но не потому, что так велел царь, а потому, что почувствовал — пора. В противном случае он, несомненно, не двинулся бы с места, и царь не возражал бы.
А оставшемуся в одиночестве царю страшно хотелось, чтобы под рукой у него оказался сейчас хоть кто-нибудь, кого он мог бы спросить: ну, так что же случилось, что произошло, что ты уразумел?
— На днях, Айр-Мардпет, ты отправишься к Нерсесу. В Аштишат. Скажешь, что царь в восторге от его благотворительной деятельности. От того, что он просветил наконец нашу страну. Заронил повсюду семена человеколюбия. Научил власть имущих быть мягкими и незлопамятными. Жалеть тех, кто гнет на них спину. Не обременять их тяжкими поборами. Ибо и у них есть заступник на небе. А простолюдинов научил почитать господ... — Царь умолк и посмотрел на советника беззастенчиво-наглым взглядом. Если правда, что в любом человеке одновременно обитает несколько душ с взаимоотрицающими — от наидобродетельнейших до наигнуснейших — свойствами, то при главном советнике по внутренним делам можно было без стеснения дать волю последним, поскольку он сам к тому подбивал. — Ну а дальше что, Айр-Мардпет? Что я затеваю? Остерегайся: если угадаешь мою мысль, я сочту тебя человеком, опасным для престола...
— Уважение и любовь, которые повсеместно снискал себе святейший, тенью ложатся на твою власть, царь, — смакуя каждое слово, ответил Айр-Мардпет.
— Тебе не повезло, Мардпет, ты угадал. Нет, когда-нибудь я все-таки снесу тебе голову.
Айр-Мардпет тихонько рассмеялся и, убаюканный удачей, не заметил мелькнувшего в глазах царя злобного блеска.
Ладно, Нерсес, ладно! Неблагодарный двоюродный брат! Стало быть, так: ты был никто и ничто, я сделал тебя человеком и усадил подле трона, чтобы ты под меня подкапывался? Будь твоя стрела нацелена только в меня — полбеды, я бы скрепя сердце стерпел, проглотил бы это. Но ты опасен тем, что, подобно мне, несвоекорыстен. Добро бы думал о себе, и лишь о себе. Я бы тебя простил и любил, как прежде. Так нет же, твои действия направлены против армянских царей вообще, не только против меня, но и против царей грядущих. Против десятилетнего Папа, против его сына, и внука, и правнука. И как скрытно и хитро, как тонко, с какой выматывающей душу неспешностью и выдержкой ты добиваешься своего! По сравнению с этим меркнет даже моя сатанинская идея — создать Аршакаван. Детский лепет, и только.
Далеко до тебя всем моим нахарарам, они рядом с тобой — наивные пигмеи. Хваленая твоя благотворительность и твое просветительство — зряшное и никчемное дело. Огромный и надежный щит, укрывающий мирянина Нерсе-са. Они не радуют тебя, ты вовсе не любишь народ. Школа-
ми, богадельнями, приютами ты изо дня в день укрепляешь свое влияние, чтобы добиться для церкви права вмешиваться в дела государства. Тебя уже именуют Нерсесом Великим, с чем я тебя и поздравляю. А бежавших в Аршакаван ты судишь с такой суровостью, с такой жестокостью, которая не снилась и Меружану. Еще доказательства? Разве тебе не ведомо, что идет война, борьба не на живот, а на смерть? А коли ведомо, так зачем же ты с прежним размахом продолжаешь благотворительную свою деятельность? Кому они нужны, твои школы и богадельни, если не сегодня, так завтра враг растопчет нашу страну? Тебе ли, бывшему воину, объяснять: теперь нам нужно оружие, нужны деньги, нужно твое богатство. А ты, закусив удила, знай открываешь новые школы, строишь новые приюты и больше заботишься о прокаженных, чем о стране и народе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148