Разве же мой отец не чувствует себя в Сюнике царем?
— Нет, Парандзем, Аршак должен осилить нас всех, — с одержимостью стоял на своем Гнел. — Забудется, кто он и каков. Останется только легенда. О нем начнут слагать песни. Рассказывать чудеса. Это нужно мне. Моему сыну. Моему внуку. Моему правнуку.
Придет ли время, когда царь предпримет что-то, пусть даже самую безделицу, самую пустяковину, а страна не возьмется тут же судить и рядить об этом, выискивать ошибки, высматривать промахи и всяк, кому не лень, не будет предлагать изменить все на свой лад в полной уверенности, что, улыбнись ему только счастье, привали ему удача, уж он-то правил бы куда лучше ? Перестанем ли мы поминать имя царя всуе, не восхваляя его и не понося, не защищая и не обвиняя, а ежели ему придет в голову поохотиться, сможем ли мы не ворчать: вот, мол, сколько ни есть дичи, царь истребит
всю, а мне что оставит — рожки да ножки? Научимся ли мы, наконец, становиться в строй и смотреть в затылок впереди идущего, или же все будут себе шагать кто в лес, кто по дрова, куда заблагорассудится, куда глаза глядят? Научимся ли сообща с другими перекатывать камни, таскать сообща с другими бревна, любить сообща с другими, ненавидеть сообща с другими и — отчего бы и нет — иной раз быть сообща с другими счастливыми? Да или нет?
— Останься, Гнел. Ты можешь и не откликнуться на вызов... Это же не Византия и не Персия. Это Армения. И царю не так-то просто расправиться с непокорными. — Она порывисто обняла мужа и принялась целовать его, беспомощно, привстав на цыпочки, целовать как любимая жена, как слабое создание, способное лишь умолять и лить слезы. — Я любила тебя, Гнел... Очень любила... Конечно же любила... Останься, милый! Кому нужна эта жертвенность?
— Мы не вправе сомневаться вплоть до последнего мгновения, — твердо ответил Гнел. — Не вправе думать о нем дурно.
С минуту Парандзем так и простояла на цыпочках, и на лице у нее выразился мучительный вопрос: отчего это прежде, целуя мужа, она никогда не приподымалась на цыпочки? — и ее зазнобило от странной, непонятной боязни. Она тотчас отстранилась, сторонним взглядом окинула этого здорового и крепкого мужчину, столь радостно идущего на заклание, столь уверенного в своей, им самим придуманной правде, столь легко покидающего близких ему людей во имя безумной, сумасбродной идеи, во имя чего-то совершенно чуждого им, их размеренной и благополучной жизни, их счастливому существованию, когда вчера похоже на сегодня, а сегодня на завтра, ибо счастье заключено по преимуществу в одних и тех же картинах природы, в одних и тех же словах, в одних и тех же занятиях и окружении. И посреди блаженной этой размеренности и повторяемости нужны ли им были идеи? К чему идеи, коль скоро ты сыт и счастлив? Пускай ищут их те, кто голодны и обделены счастьем. Или, быть может, именно сытость и счастье порождают идеи? Почем было Парандзем знать, что, когда царь повелел им убраться из Айрарата и поселиться в Алиовите, а Гнел тишком-молчком подчинился приказу, ей надлежало усмотреть в этом поступке мужа не страх, но идею — идею, чреватую бедствием. Идею, которая не следует, подобно тени, за человеком, а забегает вперед. Не идея для человека, а человек для идеи. И она обратилась к последнему своему оружию, последнему средству — к ненависти, к презрению.
— Неужели тебе невдомек, что все вокруг тебе завидуют, ибо ты женат на прекраснейшей из армянок, на дочери сю-никского князя Андовка?
— Прекрати, Парандзем! Ты никогда так не думала. Никогда этому не верила. — Гнела обуяла тревога, потому что силы мало-помалу оставляли его, потому что вера мешалась с семейными дрязгами и неурядицами и слабела, ослабевала... Он убеждал себя, что слова Парандзем вымученны, что она произнесла их, изнемогая от стыда. И бесстыдное это самовосхваление не что иное, как попытка самозащиты. — Скажи, что ты повторяешь чужие речи. Что хочешь удержать меня ими.
— Нет, Гнел, теперь я и сама знаю. И верю не другим, а себе. — И со зловещим спокойствием промолвила: — Я прекраснейшая из жен Армении. Первая среди прекрасных.
— Парандзем!
Гнел почувствовал: это уже потеря. Потеря самого дорогого. Жены и веры. Отныне у него нет ни того, ни другого.
— В последнюю минуту, поняв, что обманут и предан, ты растеряешься и позабудешь об убеждениях, в тебе останется только ненависть. К одному-единственному человеку — царю. Ты не так силен, чтобы умереть одержимым своей идеей. Ты и в любви был неистов, но быстро остывал...
— Парандзем!
— Если тебя убьют... Клянусь чем хочешь... Нашей любовью... Нашим богом... Всеми святыми... Если тебя убьют, я отдамся тому воину, который поднимет на тебя меч. Я найду его. Понадобится — буду искать всю жизнь. Лягу с ним прямо на придорожной траве... Как последняя потаскуха... Открыто... на глазах у всех... Только так я и отомщу тебе. Но при чем тут воин? Он не виновен. Я отыщу главного виновника. Я стану наложницей царя.
— Парандзем! — Ноги у Гнела подкосились, он упал на колени, обратил к ней жалкий беспомощный взгляд, и все, чем полна была его душа, все это излилось, изошло наружу. — Вспомни нашу свадьбу. Свадьбу, которой позавидовал бы и царь. Нашу первую ночь... Слабый твой стон, сокровенный, как таинство. Единственный, святой. Которому не дано повториться. Охоту в горах. Обилие дичи. Напоенные влагой леса. Истомленные наши ложа. Ночи, словно наполненные колокольным звоном. Грех, навсегда оставшийся для нас неземным... Ту блаженную, ту несказанную усталость... Убеждай меня, убеждай! Попытайся еще раз, и я поклянусь всеми старыми и новыми богами, что забуду и власть, и долг, и отечество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148