Поручишься ли ты, что среди них не будет и тебя? Стоит ли платить такую цену, чтобы действовать по твоему разумению? Жаль, что ты не знал меня до моего воцарения, — это единственное мое оправдание перед тобой, мое единственное утешение...
— Я не буду тебе обузой, царь, — однозвучно, без всякого выражения и потупившись продолжала Олимпия. — Видимо, вскоре я вновь понадоблюсь императору. Едва он начнет враждовать с тобой, я вернусь обратно. И он отдаст меня в жены другому.
— Выходит...— царь с сочувствием прикоснулся к ее волосам, но все же не погладил. — Выходит, тебе это не впервой?
— Мой отец очень богат и влиятелен, — гордо ответила Олимпия и даже подняла повыше голову. — Лишь дочь такого человека пристало посылать в жены владыке другой страны.
То бишь не думай, что я какой-нибудь там подкидыш. Мною можно гордиться, меня можно показывать, как редкостный алмаз, и почитать украшением дворцовой сокровищницы.
Царь улыбнулся, потому что в голосе Олимпии прозвучал оттенок властности. Богатство отца было единственным оправданием ее приезда в эту чужую, неведомую страну, единственной охранной грамотой, единственной надеждой не прослыть незваной гостьей. Она поступится всем, но только не этим. И царю, очевидно, частенько придется выслушивать намеки Олимпии на ее происхождение, однако он не станет сердиться, потому что вызывать эти намеки будет не властолюбие, а желание успокоить и утешить царя.
— Я постараюсь, чтобы ты чувствовала себя в моем дворце как дома. — Царь был тронут и не хотел оставаться в долгу.
— Благодарствуй, царь, — вновь произнес однозвучный, невыразительный голос. — Я тоже могу утешить тебя. Не опасайся, что наш с тобой союз даст императору возможность ослабить твою страну.
Царь вопрошающе взглянул на Олимпию. Как то есть не опасайся? Он как раз опасался, очень даже опасался. Император с тем ее и прислал, чтобы запугать его.
Олимпия неуверенно подалась вперед, словно пыталась дотянуться губами до его уха, и прошептала издалека:
— Я бесплодная, царь... Неродящая...
— Но отчего тебе хочется, чтобы все решилось в мою пользу? — в недоумении спросил царь и, что греха таить, подумал: не иначе эта женщина просто-напросто надела личину и с первого же дня норовит загнать его в западню.
— Я твоя жена, царь. Это мой долг.
Ответ был исчерпывающим. Потому что возник не сию минуту, а скорее всего сложился как вывод из вереницы замужеств. То был свой взгляд на вещи, свой угол зрения, свое убеждение. А вернее — самозащита.
Царь тотчас уловил это и не ошибся. Не имел права ошибиться. Он пустил в ход все свое чутье, то шестое чувство, которое хранил для таких вот решающих мгновений и к которому не прибегал всуе, чтобы оно не притупилось и не обмануло, когда в нем возникнет нужда.
— Стало быть, стоит тебе выйти замуж, и ты перестаешь служить императору? Защищаешь интересы нового мужа? — На лице царя мелькнула добрая улыбка, и он слегка поклонился. — Я сражен твоей логикой.
— Позволь мне уйти. Я голодна. Я хочу спать.
В ее голосе не было ни своеволия, ни деланной женской непосредственности. Было только пугающее простодушие. Царь хлопнул в ладоши.
— Она голодна,— сказал царь Драстамату, изумленный тем, что это не пришло в голову ни ему, ни сенекапету. — И хочет спать.
— Пока я здесь, я буду любить тебя и хранить тебе верность.
Отвесив глубокий поклон, Олимпия в сопровождении Драстамата покинула тронный зал.
Отчего, однако, она произнесла эти слова в присутствии сенекапета? О любви и о верности мужчина с женщиной обыкновенно беседуют наедине. Значит, царю не грозит опасность. Не приведи господь, чтобы этой несчастной, единственная отрада которой — отцовское богатство и ее собственное положение, вздумалось беседовать с царем о любви и верности с глазу на глаз. Тут-то он и пропадет. И ему надлежит сделать все, чтобы Олимпия не полюбила его, чтобы ее основанное на разуме, рассудочное и ровное отношение к нему не переросло в чувство. Царь представил себе пробуждение этой женщины после спячки — какую силу, какую мощь обрела бы тогда ее любовь! Она стала бы бурливой весенней рекой, которая переполняет в половодье русло, выплескивается из берегов и размывает все на своем пути.
Надо ее остерегаться, заключил царь. Да-да, этой скромницы с опущенным долу взором и однозвучным голосом.
— Со мной уже считаются, сенекапет, — по-детски возликовал и возгордился царь. — А ты небось думал обо мне бог весть что. Думал ведь, а? Видишь, выходит, и я чего-то стою.
А случилось вот что. На ведущем в Арташат мосту показались персидские всадники. Они заявили охранявшим мост армянским воинам, что прибыли в качестве шахских послов. Весть достигла дворца, и перед персами распахнулись Трда-товы врата цитадели.
— Ну, говори, что ты там обо мне думал. Говори все как есть, мне это все равно доставит удовольствие.
— Ты нынче весел, — холодно и рассудительно объяснил Драстамат душевое состояние царя. — Не прошло и недели, а ты принимаешь второе посольство.
Гнел был прав. Нужно полагаться на собственные силы. Какой смысл становиться на сторону одного из соседей, если приходится выбирать сильнейшего. А кто сильнее, Персия или Византия ? Они равны, — следственно, выбор лишен разумного начала, тем паче что и та и другая норовят тебя проглотить.
— Не построй мы Аршакавана, они бы меня ни во что не ставили,— мстительно заявил царь, словно Драстамат олицетворял в этот миг всех его супостатов. — Ишь, как учуяли опасность!
— Зато о твоих нахарарах, царь, этого не скажешь. — Се-некапет немедля напомнил о действительности, нимало не считаясь с тем, понравятся ли его слова царю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148