++) Расставаться с сапогами мне было очень обидно. Когда мама
прислала их - еще в Ерцево - я боялся, что они не налезут: у отца
нога была на два номера меньше моей. А так хотелось поносить
хорошие хромовые сапожки! Весь барак переживал за меня.
Попробовали обсыпать босую ногу зубным порошком - за неимением
талька. Не помогло. И тут кто-то из ребят, сжалившись, подарил мне
тоненькие шелковые носки. Вот тогда нога с трудом, но проскочила.
Потом-то я их разносил и радовался жизни - до встречи с Ивановым.
К счастью, этого гаденыша вскоре перевели от нас. И Жора Быстров,
которого возили на доследствие, видел его в роли вахтера какого-то
провинциального УВД.
+++) В так называемую "эпоху позднего реабилитанса" дело
Батанина Мстислава Алексеевича пересмотрели. Он приезжал к нам из
Горького - вся грудь в орденах. Но это его уже не радовало:
навалились всякие хвори. И раньше времени свели его в могилу. А
память о нем и о его лихом побеге из лагеря осталась в двух наших
d(+l, e - "Служили два товарища" и "Затерянный в Сибири".
++++) Эсэсовцев легко было вычислить по вытатуированной на
бицепсе буковке. (Группы крови немцы обозначали не цифрами, а
буквами.) Понимая это, эсэсовцы боялись сдаваться русским: думали,
расстреляют на месте.
Кто-то из ребят рассказывал, что сам видел, как целая эсэсовская
рота в бою под Данцигом ушла, отстреливаясь, в море: предпочли
утопиться, а не сдаться в плен. Этот рассказ произвел на нас с
Юликом впечатление (см. "Служили два товарища").
+++++) Забавно, что когда много лет спустя, уже в Москве, мы
сочиняли "Жили-были старик со старухой", еще не написав первой
страницы, решили: в конце, на поминках старика будут петь его (и
нашу) любимую песню "И снег, и ветер". Вообще-то она уже звучала в
другом фильме, "По ту сторону", для которого и была написана. Но
мы объявили на студии, что без этой песни фильма не будет; А.
Пахмутова была польщена.




XVII. ДВА ПОЭТА
Крюков сам пришел к нам знакомиться. По настоящему интеллигентных
людей, сказал он, здесь мало. Польщенные, мы немедленно подарили
ему свои запасные очки: в его окулярах треснувшие стекла были
крест-накрест заклеены полосками бумаги - как московские окна при
бомбежках.
Мы о нем были уже наслышаны. Крюков работал нормировщиком на 9-
й шахте и был у начальства на плохом счету. Нет, работник он был
превосходный - ту работу, на которую другим требовался целый день,
он успевал сделать за полтора часа: считал в уме с немыслимой
быстротой. (Сейчас сказали бы: как компьютер. Возможно, это было
симптомом какого-то психического непорядка. Был ведь в Москве в
двадцатые годы "человек-счетная машина" - сумасшедший,
производивший в уме сложнейшие математические операции и
неспособный ни на что другое. Но Крюков-то был способен на
многое.)
Закончив обработку нарядов, Алексей Николаевич начинал писать что-то
на обороте ненужных бумаг. Писал левой рукой, а правой прикрывал
написанное от посторонних глаз. Впрочем, нужды в том не было:
почерк Крюкова разобрать было невозможно - не то арабская вязь, не
то стенографические закорючки. Все это вызывало у окружающих
зависть и тревогу: что за таинственный шифр? Что он там сочиняет?
Он сочинял стихи - причем патриотические. (Речь идет не о
советском, а о русском патриотизме. С советской властью Крюков не
ладил с малолетства.) Поэма о Кутузове, которую он прочитал нам с
Юликом, сомнений не оставила: - талантливый и ни на кого не
похожий поэт. Взволнованная непривычная ритмика, неожиданные
сравнения, сногсшибательные рифмы... Очень жалею, что не могу
привести ни одного отрывка - не запомнил. А его рассказ о том, как
он впервые попал на Лубянку, помню очень хорошо. Улыбчивый,
предупредительный, всегда оживленный, он не похож был на человека,
который провел в тюрьмах и лагерях почти половину жизни. А ко
времени нашего знакомства Алексею Николаевичу было уже под
пятьдесят.
В начале тридцатых годов Крюков, отпрыск старой дворянской
семьи, решил эмигрировать. Отпустить его по-хорошему большевики не
не согласились бы, это он понимал. И решил нелегально перейти границу
- финскую. Это ему удалось с первой же попытки - но, как
оказалось, в самом неподходящем месте, на излучине, где кусочек
финской территории узким отростком вклинивался в нашу. Крюков
бодрым шагом пересек этот клинышек и вышел на заставу, которая
оказалась не финской, а советской. Не повезло... На все вопросы
пограничников он отвечал по-французски, назвался принцем Мюратом и
потребовал, чтоб его отправили в Москву - там он все объяснит. На
Лубянке с ним быстро разобрались, и с тех пор Алексей Николаевич
путешествовал только по владениям Гулага.
К нам он прибыл, кажется, с первого ОЛПа. Там осталось какое-
то его имущество, о чем он написал - изящными стихами - заявление.
Начальство сочло это насмешкой. Тогда - уже прозой - Крюков
написал другое заявление, которое перед тем как отправить показал
нам. Мы прочли и ахнули. К нам бы в барак гробокопателя Гелия
Рябова!
Из прочитанного следовало, что настоящая фамилия Алексея
Николаевича не Крюков, а Романов, Он - наследник российского
престола царевич Алексей, расстрелянный вместе с августейшими
родителями и сестрами. Его - не убитого, а только раненного и
потерявшего сознание - из шахты, куда сбросили тела расстрелянных,
тайно вынес екатеринбургский дворянин Крюков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144