Я
знаю, что в других особлагах номера нашивали еще и на шапку и на
колено. У нас - только на спине. Но появиться в зоне или на шахте
без номера было нельзя: сразу угодишь в карцер. Мы не были безы-
мянными "номерными арестантами", как лубянские; вольные обращались
к нам по фамилии, а на производстве и по имени. Но для вертухаев
номера служили большим подспорьем. Попробуешь от него удрать, а он
даже не побежит вдогонку - просто запишет номер, проводив тебя

- 320 -

взглядом, как гаишник удирающую от свистка машину.
К моему стыду должен признаться, что после первого шока, я
быстро привык к этому нововведенью и даже стал находить в нем не-
которое удобство. Рабская натура? Может быть. Но вот принесут из
сушилки одежду и вывалят горой посреди барака - иди ройся, ищи
свое! А по номеру в куче одинакового лагерного тряпья легко было
опознать свой бушлат и свою телогрейку. Я был Н-71, Юлик Дунский -
К-963.
В номере не могло быть больше трех цифр: после 999 меняли
букву и начинали новую тысячу - с единицы.
Носить свою, вольную, одежду запрещалось категорически - ни
шапки, ни сапог, ни свитера - ничего! Зато казенная была получше,
чем у нас в Каргопольлаге; бушлаты и телогрейки первого срока дос-
тавались почти всем. Вот с обувью, особенно с валенками, обстояло
похуже.
Публика на 3-м, как и всюду, была очень разношерстная. Попа-
дались и совсем свеженькие, только что с воли. Мы познакомились с
молоденьким москвичом, почти мальчиком, Сережей Закгеймом. Стали
расспрашивать: что там в Москве? Оказалось, всё как было - так же
сажают за ерунду. Понизив голос, он прочитал стихотворение, кото-
рое ходило по Москве в списках:

Можно строчки нанизывать
Посложней и попроще,
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь.
Мы не будем увенчаны,
И в кибитках снегами
Настоящие женщины
Не поедут за нами.

- 321 -


Фамилию автора мы не запомнили, зато запомнили эти восемь
строчек. В 1956 г., едва мы вернулись в Москву, нас позвал в гости
Леонид Захарович Трауберг - он был нашим мастером во ВГИКе. Его
интересовало: неужели все двенадцать лет мы были совершенно отре-
заны от культуры, от литературных новинок? Мы ответили, что нет.
Просачивались и в лагерь какие-то сведенья; вот, например, там мы
услышали такие стихи. И стали читать:

Можно строчки нанизывать...

Раздался смех. Нам показали круглолицего молодого человека в
очках, очень симпатичного. Он застенчиво улыбнулся, представился:
Эмка Мандель. Стихи были его. После он побывал у нас, рассказал,
что и он сидел, дал почитать новые стихи - в рукописи. Теперь-то
все они напечатаны, и не раз. А он теперь известный поэт Наум Кор-
жавин и живет в Америке (куда за ним и настоящая женщина поехала).
Он часто бывает в Москве и для своих остался Эмкой Манделем...
Когда я написал, что были на третьем свеженькие с воли, сле-
довало бы добавить: свеженькие, но не новенькие. К концу сороковых
годов, как эпидемия, прокатилась по стране волна новых арестов.
Брали главным образом тех, кто после войны вернулся из лагерей.
Судили за старые грехи, но срока давали новые, очень большие. Что
породило эту кампанию - объяснить не могу. Возможно, очередной
приступ сталинской паранойи. Или - что, в общем, одно и то же -
усилившийся страх перед американцами.

- 322 -

В числе тех жертв холодной войны попал к нам инженер Рубинш-
тейн, побывавший еще на Соловках; вернулся на Север Билял Аблаевич
Усейнов, наркомпищепром довоенной республики крымских татар. В на-
ших краях его звали Борисом Алексеевичем.
Усейнов рассказал нам с Юликом, как он освобождался из лаге-
ря, отбыв свой первый срок. Было это на Воркуте, зимой, в лютый
мороз. Выйдя за ворота лагпункта, он сразу же кинулся искать ноч-
лег - но никто из вольных не захотел впустить в дом вчерашнего
врага народа.
Голодный, полузамерзший, Борис Алексеевич вернулся на вахту
своего лагпункта и попросился в зону - хотя бы до утра. Вохра от-
неслась по-человечески; его впустили, и он побежал в контору, к
ребятам, с которыми раньше работал. Там его обогрели, накормили
чем бог послал - много бог не мог послать, время было военное, го-
лодное, но бутылка водки у конторских нашлась. Выпили, посмеялись:
плохо ли в лагере? Сам попросился обратно!.. И разошлись, оставив
Усейнова ночевать в конторе.
Ночью он проснулся от нестерпимого жара: горели сложенные
вдоль стены "рабочие сведения" - штабеля финской стружки, на кото-
рой писали за неимением бумаги. (У нас на комендантском такое тоже
практиковалось. Финская стружка - это плоская щепа; ею на севере
кроют дома - как черепицей). Кто-то из пировавших оставил непога-
шенной керосиновую лампу, ночью она опрокинулась - и теперь сухая
щепа полыхала вовсю. Уже и стены занялись.
Борис Алексеевич кинулся к двери, но за ночь снегу намело
столько, что дверь не поддавалась. Тогда он выбил стекло и с тру-
дом протиснулся наружу сквозь узкое окошко - в чем был; успел
только сунуть ноги в валенки, а телогрейку надеть не успел...

- 323 -

Пожар потушили довольно быстро, но огонь свое дело сделал еще
быстрей - от бревенчатого домика мало что осталось. Ударом в рель-
су всё население лагпункта подняли на поверку - все ли целы. Выст-
роили, пересчитали - со списочным составом сошлось, можно было
расходиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144