- Колись, Фрид, колись!..
Иногда за этим следовала матерная брань - но матерился Макар-
ка без вдохновения, по обязанности. Обещал, что пошлет меня "жопой
клюкву давить" (это, как мне объяснили в камере, значило: ушлют на
север, в карельские лагеря). А иногда, для разнообразия, грозился
отправить меня "моржей дрочить" (т.е. на Колыму).
- Я все уже рассказал, - уныло твердил я.
- Смотри, сядешь в карцер!
- За что?
- За провокационное поведение на следствии.
Я не понимал и сейчас не понимаю, что в моем поведении было
провокационным. Тем не менее, в карцере сидел - два раза по трое
суток.
Иногда Макаров уставал от бессмысленного сидения больше, чем
я; однажды он даже задремал, свесив голову на грудь. Я, грешным
делом, подумал: это он притворяется, проверяет, как я себя поведу.
Но Макарка вдруг схватился за трубку молчавшего телефона и крикнул
испуганно:

- 19 -

- Алё!
Положил трубку, виновато улыбнулся: ему приснился телефонный
звонок.
У него было неплохое чувство юмора. Как-то раз он показал мне
надпись на папке с протоколами: "ДЕЛО N..." и сверху - "ХРАНИТЬ
ВЕЧНО".
- Видал? Фрид умрет, а дело его будет жить!
И принялся подшивать в папку новые бумажки.
- Шьете дело белыми нитками? - поинтересовался я. Он без про-
медления парировал:
- Суровыми нитками, Фрид, суровыми.
Надо сказать, что был этот старший лейтенант до неправдоподо-
бия безграмотен. Даже слово "террор", которое чаще всех других фи-
гурировало в протоколах, он писал через одно "р". Особые нелады
у него были с названием самого массового из искусств. Он писал его
таким манером: "киномотография". Я поправлял:
- Кинематография!
- Ну нехай будет по-твоему, - добродушно соглашался он и пи-
сал: "кинемотография". До конца все-таки не сдавался...
Когда нас перевели на Большую Лубянку, у меня появился другой
следователь, красивый глупый еврей майор Райцес. (В первый день,
пока он, тонко улыбаясь, молчал, я его принял за красивого умного
грузина). На одном из допросов я упомянул про неграмотность его
младшего собрата с Малой Лубянки. Майор сделал вид, что пропустил
это мимо ушей. Но вооружился толстым томом, который старался пря-
тать от моих глаз, и часто сверялся с ним. Я решил было, что это у
них какое-то руководство по ведению особо важных дел и даже приу-
ныл. Но таинственная книга оказалась орфографическим словарем.

- 20 -

Этот Райцес, разговаривая со своим начальником по телефону,
поднимался со стула и стоял по стойке смирно - ей-богу, не вру!
Остроумием он, в отличие от Макарова, похвастаться не мог.
Проделывал со мной один и тот же номер: когда я просился в убор-
ную, Райцес нарочно тянул время, заставляя меня повторять просьбу
несколько раз. Я ерзал на стуле, сучил ногами; следователя это за-
бавляло. Между тем, каждый раз, когда в конце концов майор заводил
меня в уборную, он сам, я заметил, не отказывал себе в удовольст-
вии облегчить мочевой пузырь. И я решил отыграться: в следующий
раз, на допросе, терпеть до конца и не проситься. Так и сделал.
Чувствую, майор занервничал, заерзал в кресле.
- Что, Фрид? Небось, хотите в уборную?
- Нет, спасибо.
Прошло еще полчаса. Райцесу просто невтерпеж, а я молчу. Он
не выдержал:
- Идемте, Фрид. (Он, опять же в отличие от Макарки, обращался
ко мне на "вы"). Идемте, я вижу, вы уже обоссались.
В уборной он стал торопить меня:
- Ну?! Что вы тянете?
- Спасибо, мне не хочется.
Это я, конечно, врал - еще как хотелось! С неудовольствием
поглядев на меня, он пристроился к писсуару. Выдержав паузу, я по-
дошел к другому, лениво произнес:
- Поссать, что ли, за компанию.
После того случая он отказался от своей дурацкой забавы.
Предвижу, что читатель - если он добрался до этого места - возму-
тится: неаппетитно и не по существу. А где об ужасах Лубянки? Но я
подрядился писать только о том, что было лично со мной. А кроме

- 21 -

того, я всю жизнь не любил и не люблю громких звуков и патетичес-
ких оборотов речи. Ужасы, лагерный ад, палачи - это слова не из
моего лексикона. Было, было плохое - очень плохое! И вены я себе
пытался резать, и - взрослый мужик! - заплакал однажды в кабинете
следователя от бессилия доказать хоть что-нибудь, и на штрафняк
попадал, и с блатными дрался: могу предъявить три шрама от ножа.
Но не хочется мне писать обо всем этом, гордясь страданиями. Мне
куда приятней вспоминать те победы - пусть маленькие, незначитель-
ные - над собой и над обстоятельствами, которые в конце концов по-
могли вернуть самоуважение, начисто растоптанное в следовательских
кабинетах. Но до этого было еще далеко: процесс нравственного выз-
доровления начался только после окончания следствия.
А пока что вернусь на Малую Лубянку, к ст. лейтенанту Макаро-
ву. Он, разумеется, знал, что никаких террористических намерений
ни у кого из нас не было. Но был сюжет, сочиненный лубянскими муд-
рецами, по которому каждому отводилась определенная роль.
- А скажи по-честному, Фрид, - доверительно спрашивал Макарка
(без свидетелей, конечно). - Ведь хотели вы его - к-х-х-р?!
Выразительным жестом он показывал, как накидывают петлю на
шею и душат товарища Сталина.
- Говорили ведь, что грузины живут до ста лет? А поэтому...
Здесь, наверно, самое время рассказать о сути дела - дела не
в чекистском значении этого слова.
В конце сорок третьего года Юлий Дунский и я вернулись с инс-
титутом из эвакуации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144