привозил врагов из тюрьмы и расса-
живал на скамье подсудимых.
Карцер я перенес легко, боялся только, что переведут в дру-
гую камеру: привык к своим соседям, а к некоторым даже привязался.
К моему удовольствию, отсидев трое суток, я вернулся к своим
- но застал там нового жильца, тихого грустного человечка лет со-
рока. Это был первый иностранец (Олави все-таки был советским
гражданином), встреченный мной в тюрьме - чех по фамилии Стеглик.
По-русски это будет "щегол", объяснил он мне.
Из оккупированной фашистами Чехословакии Стеглика отправили
на оккупированную Украину. Он служил в немецкой администрации не
то писарем, не то бухгалтером. За какую-то провинность - кажется,
за антинемецкие высказывания - его посадили в тюрьму. Вскоре нем-

- 73 -

цев из города выбили, а Стеглика вместо того чтобы освободить,
перевезли в другую тюрьму - в Москву, к нам. На Лубянке он сидел
уже два года и все пытался объяснить следствию, что никакого за-
дания от немцев он не получал и не знает, почему фашисты оставили
его в живых.
Передачу получать ему было не от кого, и он совершенно ого-
лодал. Я уже упоминал о тюремных голодных психозах - так вот,
классическим примером был Стеглик. Когда приносили дневную пайку,
мы всегда уступали ему горбушку. Но он не ел ее за завтраком, об-
ходясь пустым кипятком. А пайку препарировал особым способом: вы-
щипывал мякиш и раскладывал крошки на носовом платке - для про-
сушки. В обед он ел суп опять-таки без хлеба. (Кстати сказать, в
лубянском супе иногда плавали обрезки спаржи; я и понятия не
имел, что это такое, спасибо, европеец Стеглик объяснил. Наверно,
в общий котел сливали объедки с генеральской кухни).
На второе давали негустую кашу - чаще всего овсяную, иногда
горох. С кашей Стеглик смешивал слегка подсушенные крошки и этой
смесью начинял выдолбленную утром горбушку. Что не умещалось,
позволял себе съесть, а остальное - на местном жаргоне это назы-
валось "тюремный пирог" или "автобус" - откладывал до вечера. Му-
чился, терпел. И только после отбоя, уже из постели, он протяги-
вал дрожащую от предвкушения худую ручку за своим пирогом и, ук-
рывшись с головой одеялом, съедал его с наслаждением.
А однажды, придя с допроса, я увидел, что Стеглик, нахохлив-
шись как его пернатый тезка, сидит на краю кровати и губы его
дрожат от обиды. Оказалось, что он ухитрился поймать голубя - тот
по глупости залетел в узкое пространство между решеткой на окне и
"намордником"; чех собирался свернуть ему шею и съесть сырым, но

- 74 -

сокамерники возмутились и не позволили. Я их не одобрил: тоже
мне, общество покровительства животным! Правильно говорится: сы-
тый голодного не разумеет - они-то почти все получали из дому пе-
редачи.
А вообще камера относилась к чеху хорошо, его нелепой участи
сочувствовали.
С Шуриком Гуревичем сидел другой иностранец, молодой солдат
вермахта - сын немецкого коммуниста. При первой возможности он
дезертировал из части и сдался партизанам. Те сообщили в Москву.
Чекисты не поленились: прислали самолет и вывезли перебежчика на
Большую Землю - точнее, на Большую Лубянку. От него, как и от
Стеглика, требовалось одно: признаться, с каким заданием заслали
его к нам фашисты. Парень долго упирался, рассказывал свою проле-
тарскую биографию, говорил об отце-коммунисте - и все без толку.
В конце концов не выдержал, подписал все, что велели, но его по-
литические взгляды сильно изменились. Целыми днями он шагал по
камере из угла в угол и бормотал:
- Die beiden Scheissbanden konnen einander die Hande reichen
- обе говенные банды могут пожать друг другу руки...
Не покривлю душой, если скажу, что таких, как этот немчик и
наш чех, я жалел больше, чем своих, советских: мы сами наболтали
себе пятьдесят восьмую статью, нарушили устав собственного монас-
тыря - жесткий, несправедливый, но известный всем нам с детства
устав. А эти-то попали за какие грехи?
Вскоре Стеглика от нас увели; но свято место пусто не быва-
ет. В ту же ночь я проснулся от лязга железа: это надзиратель
вносил шестую кровать.
Новый жилец стоял тут же с узелком в руке и неуверенно улы-

- 75 -

бался. Был он невысок, лысоват и лицом похож - не в обиду ему
будь сказано - на еврея (оказалось - цыган).
- Здравствуйте, - сказал он мне одному: остальные спали.
- Здравствуйте. Вы москвич?
- Я ленинградец, но вы меня знаете. Я - Вадим Козин.
- А-а, - пробормотал я и заснул.
Настоящее знакомство состоялось наутро. Новый сосед явно хо-
тел понравиться: был приветлив, предупредителен, даже предложил
оттереть носовым платком стену, потемневшую от въевшейся в краску
пыли.
- Тюремную стену драить?! - зарычал наш лагерник Пантюков. -
Да пошли они все... - Он объяснил, куда.
Несколько смутившись, Козин переменил тему. Положил шелковый
платочек на подушку, уголок подушки повязал бантиком (как только
ухитрился пронести ленточку через обыски: ведь даже шнурки от бо-
тинок отбирали!), отошел, полюбовался и, кокетливо склонив голо-
ву, сообщил:
- Вообще-то я должен был родиться женщиной...
Про свое дело он рассказывал так: обиженный на ленинградские
власти, которые не помогли во время блокады его родственникам,
Козин написал в своем дневнике, что знай он про такое бессерде-
чие, остался бы в Иране. (Он ездил туда давать концерты для со-
ветских воинских частей. Иранские антрепренеры делали ему лестные
предложения, но он из патриотизма отказывался).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144