Вызывая камеру на прогулку, нарочно делал паузу: "На
пэ... рогулочку!" - так, чтобы Плетнев, Попов или Певзнер успели,
к его удовольствию, испугаться.
Трудно жилось в тюрьме курящим. Если у кого и была махорка,
запас быстро кончался; с горя пробовали курить листья от веника,
которым мели камеру. Не было и бумаги; умельцы исхитрялись, отор-
вав уголок маскировочной шторы, расщепить толстую синюю бумагу на
несколько слоев и использовать на закрутку. С огоньком тоже обсто-
яло скверно: надзиратели имели право дать прикурить только два или
три раза в день (я не курил, поэтому точно не помню). А если, не

- 46 -

вытерпев, кто-нибудь обращался с просьбой в неурочное время, то
слышал в ответ многозначительное:
- Своя погаснет.
Верю, что за либерализм вертухаям грозили серьезные неприят-
ности.
Голь на выдумки хитра. На Вологодской пересылке, лет через
пять, я познакомился со способом добывания огня из ничего. От под-
бивки бушлата отщипывался кусок серой ваты; из него делались две
плоские лепешки; одну ладонями скатывали в жгутик, плотно завора-
чивали во вторую и, сняв ботинок, быстро-быстро катали подошвой по
полу. Потом жгутик резко разрывали пополам - и прикуривали от тле-
ющего трута. Я тогда вспомнил Сетона-Томпсона: как индейцы добыва-
ют огонь трением. Попробовал сам - не вышло. А у других хорошо по-
лучалось, особенно у блатных: большой опыт, "тюрьма дом родной".
Но на Лубянке мои сокамерники этого способа еще не знали и
придумали такой выход: надергали из матрасов ваты, сплели длинную
косу и подожгли от цыгарки, едва надзиратель ушел со своим огни-
вом. (Или у него зажигалка была? Не помню.) Косу запихнули глубоко
под койку, стоявшую у стены и два дня пользовались этим вечным ог-
нем. А на третий день, когда всех нас вывели на прогулку, вертухай
учуял запах гари и без труда обнаружил его источник. Камеру оштра-
фовали: на две недели оставили без книг.
На Малой Лубянке библиотека была бедная и в книгах не хватало
страниц. (А в Бутырках, где камеры были перенаселены, от некоторых
книжек оставались вообще одни переплеты.) Вот в "гостинице", на
Большой Лубянке, библиотека была хороша - видимо, за счет книг,
конфискованных при арестах. Там был и Достоевский, и давно забытый
Мордовцев, и академические издания - даже книги на иностранных

- 47 -

языках были. Помню, я с удивлением обнаружил в романе американско-
го автора-коммуниста напечатанные полностью т.н. "four-letter
words" - матерные слова: cock, fuck, cunt и т.п. Даже
"cocksucker". Это в тридцатых-то годах!..
Хорошие книги или плохие - но без них было худо. Конечно, ли-
шение книг - самое легкое из наказаний. Могли ведь лишить прогулки
или, не дай бог, передач. А то и в карцер отправить всех.
Я, например, первый раз попал в карцер из-за ерунды: рисовал
обмылком на крашеной масляной краской стене профиль своей Нинки,
чтобы сокамерники убедились, какая она красивая. Но первым увидел
это вертухай. Влетел в камеру и взял меня с поличным. Напрасно я
объяснял, что это ведь не мел, не уголь, а мыло - стена только чи-
ще будет. Дали трое суток. Думаю, что нарочно придрались к пустяш-
ному поводу - по поручению следователя.
Отбыв срок, я вернулся в камеру и обнаружил, что остаток бу-
ханки, полученной в передаче, насквозь проплесневел, стал бело-зе-
леным. Подумаешь!.. Накрошил в горячую воду и слопал безо всяких
последствий. С голодухи даже показалось, что вкусно: вроде грибно-
го супа.
Голод - лучший помощник следователя, очень мощное средство
давления на психику подследственного. На Лубянке этим средством
широко пользовались. С одной стороны, можно лишить передачи. А с
другой - можно поощрить сосиской или бутербродом в кабинете следо-
вателя. Это за особые заслуги, например, за донос на сокамерников.
Наседки, ясное дело, были в каждой камере. Малопосвященная
публика считает, будто в камеры подсаживали переодетых чекистов.
Ничего подобного!
Завербовать голодного арестанта было легче легкого. В нашей

- 48 -

камере наседкой был самый симпатичный из моих соседей - инженер
Калашников. Да он и не особенно таился. Приходил с очередного доп-
роса, грустно говорил:
- Сегодня еще одного заложил. А что? Я человек слабовольный.
Закладывал он не нас, а своих знакомых по воле; в камере у
него была другая функция. В конце концов, что он мог узнать от ме-
ня такого, о чем я уже не рассказал на следствии? Зато мог посте-
пенно, капая на мозги, внушать мне мысль о том, что упираться
бесполезно, надо подписывать все, что насочиняет следователь: раз
уж попал сюда, на волю не выйдешь. А лагерь это не тюрьма, там
свежий воздух, трава, ходишь по зоне совершенно свободно.
- Ты погляди, - говорил Иван Федорович и приспускал штаны. -
Я тут, считай, два года припухаю. Дошел! У меня уже и жопы не
осталось.
Это была правда - так же, как и рассуждения о сравнительных
достоинствах тюрьмы и лагеря, а также о том, что если посадили, то
уж не выпустят. (Впрочем, как выяснилось, тем, кто проявлял харак-
тер и не все подписывал, срока иной раз давали поменьше; в нашем
деле - Левину и Когану).
О своем собственном деле Калашников рассказывал так. На авто-
заводе Сталина вместе с ним работал его приятель, тоже инженер;
человек, как я понял, яростного темперамента, прямой и резкий.
Когда в 41-м началась эвакуация завода, приятель этот громко воз-
мущался поведением администрации:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144