месяца три, не больше. Вот срок ему дали длинный
- двадцать пять и пять "по рогам". Так называлось поражение в
правах.
В отличие от судов и военных трибуналов, ОСО поражения в
правах не давало - так что отбыв "командировку", мы сразу стано-
вились полноправными гражданами. Но до этого было еще далеко. А
пока что мы продолжали копаться в подробностях следствия: расска-
зывали друг другу о соседях по камерам, о вертухаях, о следовате-
лях. Суховский, например (не Рассыпнинский ли? Нет, тот вел,
по-моему, Сулимова. А потом, лет через пять, он был следователем
у Ярослава Смелякова) - так вот, суховский со своим клиентом дер-
жался запросто, называл его Лёхой. Однажды спросил - это же была
любимая забава:
- Как думаешь, Лёха, сколько тебе впаяют?

- 100 -

- Десять лет?
Следователь хохотнул:
- Тебе? Десять?.. Смотри сюда. - Он вытащил чье-то чужое
"Дело N..." и прочитал: "Подтверждаю, что являлся сотрудником
польской, английской и американской разведок". - Видал? Вот каким
десять лет даем! А тебе... Тебе - восемь.
И ведь обманул: Сухову дали все десять...
Не могу сказать, что настроение у нас было очень унылое -
хотя основания для уныния были. Гуревич оставил на воле жену с
маленькой дочкой, вместе с Сулимовым посадили жену и мать, вместе
со мной - невесту. Конечно, радовало то, что мы с ребятами встре-
тились, что унизительные месяцы следствия позади. Но ночью, когда
камера затихала, на меня наваливалась тоска. Я ведь очень любил
Нину, любовь к ней казалась мне смыслом жизни - а теперь, когда
мы расстались навсегда (в этом я не сомневался), когда все, что
надо было сказать друзьям, сказано, вроде бы не было смысла жить.
И однажды, дождавшись, когда все кругом заснут, я выдавил из
оправы очков стеклышко, разломил его пополам и стал пилить вену.
Я даже предусмотрительно раздвинул щиты на нарах, чтобы про-
сунуть в щель руку: пусть кровь стекает на пол, а не на спящих
соседей. Но кровь не желала стекать - ни на пол, ни на соседей.
Видимо, я пилил, не вкладывая в это занятие душу. Разум подзужи-
вал меня: давай-давай, самое время произвести с жизнью все расче-
ты! Но это разум - а все остальное во мне сопротивлялось, хотело
жить. И стеклышко только царапало кожу. А тут еще каждые пять ми-
нут кто-нибудь из соседей вставал и направлялся к параше. И каж-
дый раз я замирал, притворялся, что сплю. Когда, пописав, сосед
укладывался на нары, я продолжал свою работу - и опять переставал

- 101 -

пилить, потому что кто-то еще вставал к параше. С меня семь потов
сошло, так волновался. А до вены так и не сумел добраться...
И в конце концов сдался, подсознательное нежелание умирать в
двадцать три года взяло верх. Я отложил стеклышко и заснул, а ут-
ром объяснил ребятам, что раздавил очки во сне. Не уверен, что
они поверили, но в душу лезть никто не стал, за что я был им
очень благодарен: стыдился слабости характера.
После этого происшествия дни потянулись вполне безмятежные.
На Лубянке мы жили в постоянном напряжении, как цирковые звери в
клетках: каждую минуту может явиться укротитель и заставит проде-
лывать неприятные унизительные трюки. А здесь была тоже неволя,
но не тесная клетка, а как бы вольера. Хочешь - расхаживай от
стенки до стенки, бья себя по бокам хвостом, хочешь - валяйся це-
лыми днями, поднимаясь только при раздаче пищи.
Тюремная пища в "церкви" была отвратительная, не сравнить с
лубянской. Пайка хлеба и каждый божий день суп из полугнилой хам-
сы, чья зловонная золотистая шкурка плавала на поверхности, будто
тина в зацветшем пруду. Но нам хватало передач из дому; тюремную
баланду мы чаще всего отдавали кому-нибудь из товарищей по камере.
Здесь собралась очень пестрая публика. С первого взгляда
можно было угадать кто из тюрьмы, а кто из лагеря. У лагерников
кожа на лице, задубленная дымом костров и морозом, бурая и шерша-
вая, как старое кирзовое голенище; у "тюремщиков" лица серые,
мучнистые. (Забавно, что в народе тюремщиками зовут и тех, кто
сидит, и тех, кто сторожит - но вспомним деваху-надзирательницу с
Лубянки и ее рассуждения.) Московские интеллигенты спали на нарах
и под нарами впритирку со смоленскими колхозниками, раввин по фа-
милии Бондарчук делился передачкой с блатным Серёгой из Сиблага.

- 102 -

Раввина очень огорчала матерщина, без которой в камере не
обходился ни один разговор. Услышав очередную фиоритуру, он вски-
дывался:
- Кто тут ругался матом? Мы этого не любим! Мы этого не лю-
бим!
Над стариком беззлобно посмеивались, но материться старались
потише: своей наивностью и добродушием он вызывал симпатию и даже
уважение.
Не могу не помянуть здесь другого раввина по фамилии Вейс. С
тем мы повстречались уже в лагере. К нему соседи по бараку отно-
сились плохо; особенно донимали его блатные - дразнили, обижали,
отнимали передачи. И раввин повредился в уме. В один прекрасный
день вбежал в барак к ворам и, подскакивая то к одному, то к дру-
гому, закричал визгливо:
- Я старший блатной! Иди на хуй! Иди на хуй! - именно с та-
ким, логичным но нетипичным ударением. Вскоре его отправили от
нас куда-то - наверно, в лагерную психушку.
А возвращаясь в "церковь", скажу, что симпатии и антипатии
возникали там по не совсем понятным причинам. Над московским сту-
дентиком Побиском Кузнецовым ядовито посмеивались. Был он, види-
мо, из ортодоксальной партийной семьи, и странное имя расшифровы-
валось как "Поколение Октября Борец И Строитель Коммунизма".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144