Первое - "шумок". Это по-лагерному нечто вроде бунта. Шумком
называли и серьезные дела, вроде забастовки воркутинских шахте-
ров-зеков в 53 году. Но на пятнадцатом было совсем другое.
В зону завели и временно разместили в пустующем бараке
этап, состоящий в основном из ворья. От нас их должны были сразу
препроводить на штрафной лагпункт Алексеевку. А они уперлись, не
захотели идти на этап. Забаррикадировались в бараке и приготови-
лись к обороне: разобрали печку на кирпичи. И когда "кум", пришед-
ший уговаривать их, наклонился к окну (барак был полуземлянкой), в
скулу ему засветили половинкой кирпича.
После этого в зону нагнали вооруженных синепогонников; съеха-
лись чуть не все офицеры из Управления. Голубые фуражки, золотые
погоны - Лешка Кадыков рассказывал: прямо как васильки во ржи!..
Началась стрельба. Двоих подранили, остальные попрятались под на-
ры, оставив наверху фраеров. Но к вечеру блатные решили сдаться.
По одному их выводили из барака и в наручниках отправляли за зону.
Этим шумок и кончился.

- 235 -

А второе событие было трагикомическое. Кто-нибудь из читате-
лей еще помнит первую послевоенную денежную реформу. Тогда разре-
шено было поменять старые деньги на новые из расчета один к одному
- до определенной суммы и до определенного дня. Нас всё это мало
тревожило: у большинства денег не было ни копейки. Но нашелся сре-
ди нас и богач, бесконвойный скотник. У него скопилось что-то вро-
де шестидесяти рублей.
Патологически скупой, он держал свои сбережения зарытыми в
землю - где-то за зоной. И надо же такому случиться, что как раз
перед реформой скотника за какое-то прегрешение законвоировали.
Выйти за зону он не мог; а чтоб доверить кому-то свой капитал - об
этом и речи не было: обменяют, а ему не отдадут!.. Прошёл срок,
отведенный для обмена, шестьдесят рублей превратились в шесть. И
банкрот повредился в уме. Ходил по зоне черный от горя, что-то
бормотал себе под нос - а под конец повесился в недостроенной ба-
не.
Это было единственное лагерное самоубийство, о котором мы с
Юлием знали - и такое нелепое.**) Вообще-то, казалось бы: где са-
моубиваться, если не в лагере? Доходиловка, безнадёжность, изнури-
тельная работа... А вот ведь, мало кто решался свести счёты с
жизнью - такой тяжелой жизнью. Правда, и на воле больше всего са-
моубийств в странах сытых и благополучных. Так утверждает статис-
тика - а психологи пусть объяснят, в чем тут дело. Я не берусь.
Теперь, когда всё далеко позади, могу сказать, что время,
проведенное на 15-м ОЛПе было самым безбедным отрезком моей лагер-
ной жизни. Да и вообще особых бед на мою долю не выпало - по срав-
нению с другими.
Когда несколько лет назад опубликованы были мои воспоминания

- 236 -

о Каплере и Смелякове ("Амаркорд-88"), двое моих близких друзей -
один классный врач, другой классный токарь; один сидевший, другой
несидевший - попрекнули меня:
- Тебя послушать, так это были лучшие годы вашей жизни. Писа-
ли стихи, веселились, ели вкусные вещи...
(Нечасто, но ели: симпатичный грузин Почхуа угостил меня хур-
мой из посылки - а я и не знал, что есть такой фрукт. В лагере же
впервые я ел ананас: мама прислала баночку "Hawaiian sliced pine-
apple").
- Люди пишут о лагере совсем по-другому! - сердились мои
друзья.
Что ж, "каждый пишет, как он дышит".***) Нет, конечно не луч-
шие годы - но самые значительные, формирующие личность; во всяком
случае, очень многому меня научившие. И по счастливому устройству
моей памяти - я уже говорил об этом - я чаще вспоминаю не про до-
ходиловку, не про непосильные нормы на общих, а про другое.
Прочитавши про "малинник" эти два моих друга наверно обругали
бы меня и за то, что хвастаюсь победами над девицами. Но во-первых
- разве это победы? Я же объяснил: "браки по расчету".****) А влю-
билась в меня за всё время только одна, рыженькая Машка Рудакова.
Так ведь я о ней и не писал.
Во-вторых, уже и ругать меня некому: один, Витечка Шейнберг,
с которым я дружил с первого класса, год назад умер, другой, мой
лагерный керя Сашка Переплетчиков, уехал в Израиль и токарничает
там - ему не до моих писаний.
А в третьих, - райская жизнь на 15-м рано или поздно должна
была подойти к концу - и подошла (раньше, чем мне хотелось).
Вскоре после моего возвращения с сенокоса мне опять пришлось

- 237 -

принять участие в следствии и - на этот раз - в судебном процессе.
Проворовалась очень славная девка, бухгалтер продстола Галя.
Как сказано было в обвинительном заключении, "вступив в преступный
сговор" с землячкой-бригадиршей она довольно сложным способом
ухитрялась по два раза выписывать питание на бесконвойных, рабо-
тавших за зоной на дальних участках: один раз сухим пайком, кото-
рый они получали сами, а второй раз - по общебригадному списку;
тут уж супы и каши доставались девчатам из бригады. Точно так же,
в двойном количестве, выписывался и сахар.
В целом, ущерб, нанесенный государству сводился к четырем ки-
лограммам сахара и скольким-то порциям первых и вторых блюд. Тем
не менее дело было возбуждено и грозило нешуточными сроками самой
Гале, бригадирше и еще одной участнице преступления, их подружке
Ниночке - та, по простоте душевной, в ведомостях на получение са-
хара расписывалась за всех сухопайщиц своей фамилией. Эту третью
сообщницу мне было особенно жалко: срок у Нины был крохотный (на
воле что-то не так сделала с продовольственными карточками), была
она еще девушка - "нетронутая", говорили, гордясь ею, подруги - и
надеялась в этом же состоянии вернуться домой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144