Мать возражать не стала, но мнение имела свое. Не годится и в такое время чужой кусок заедать. Так это и всегда так, в любое время... А если своими руками, от своих трудов, то никому не зазорно. И как только пообвыкла на новом месте, огляделась и освоилась, сказала сыну:
— Корову надо завести. С базара не наносишься. И цены теперь не те. А без молока здесь и цинга пристигнет... Да и непривычна я без коровы. Сколько себя помню, все года с коровой жили...
Но тогда Петр не согласился. И поддержка нашлась у него. Глафира Федотовна тоже была против: в кухне и так не повернуться, а тут еще с коровьими ведрами.
Потом, уже после Нового года, пришло еще письмо от Али, на этот раз из Москвы, в котором она писала, что, по слухам, скоро будут пропускать в Ленинград.
А ближе к весне Аля настояла, чтобы Глафира Федотовна приехала к ней в Москву, чтобы сразу, как только можно будет, отправиться вместе в Ленинград, иначе они могут потерять все: она имела в виду прописку и квартиру.
Глафира Федотовна была в смятении и долго не могла решить, что делать. Очень заманчиво было вернуться в город, в котором прожила всю жизнь. Юридически это было вполне возможно, так как во всех гражданских правах и она и дочь были восстановлены еще до войны и, следовательно, административная высылка из Ленинграда не имела уже силы.
Но уехать сейчас из Приленска значило также, что она согласна с дочерью, решившей, по-видимому, порвать семейные узы. Глафира Федотовна была высокого мнения о Петре и уверена, что лучшего мужа у дочери и лучшего зятя у нее не будет.
В конце концов, после повторной настойчивой телеграммы, присланной Алей, Глафира Федотовна уехала.
Мать, кажется, не очень огорчилась ее отъездом. Она была убеждена, что склеивать битые черепки — занятие никчемное. Она занялась теперь без помех приведением в полный порядок, то есть по своему вкусу, домашнего хозяйства.
И снова настойчиво завела речь о корове. До тех пор не отступалась, пока сын не заверил ее, что к осени корова будет. Почему к осени? Да прежде всего потому, что надо запасти, заготовить сена. Именно заготовить, потому что покупать сено, которого много надо на длиннющую якутскую зиму, бессмысленно. Заплатить за сено придется дороже, нежели стоит полученное от коровы молоко.
Мать согласилась подождать до осени, а пока занялась огородом. Тут надо сделать некоторое пояснение, некий исторический экскурс.
Земледелие пришло на ленские берега с русскими хлебопашцами в XVII—XVIII веках. Русские люди приспособились к суровому климату далекой северной окраины. С успехом выращивали рожь, ячмень, овес. А в южной части края — от устья Витима до устья Олекмы — сеяли даже пшеницу. Русские поселенцы приучили к земледелию и аборигенов. Стали и они сеять хлеб, хотя основными занятиями по-прежнему были охота, рыболовство и примитивное скотоводство. На хлебопашество особых надежд не возлагали. Тогда, видимо, и сложилась поговорка о якутском земледелии: «Сумку сеял, сумку снял — ничего не потерял».
С еще большим трудом прививалось огородничество. Картошку, капусту и другие овощи завозили с верховьев Лены. Считалось, что в суровом приленском климате овощи не смогут вызреть.
Петр не забыл, как в первую осень, сразу по приезде, спросив, почему завозят картошку издалека, а не выращивают здесь, получил выразительный ответ от пожилого украинца, местного старожила:
— Ведро садив, ведро накопав, ни одна картошка не пропав!..
Но так было до войны. Она все изменила, даже климат, точнее, представление о климате. В первую же военную весну сорок второго года все кто мог посадили картошку и получили сносный урожай, а в сорок третьем уже не только картошку, но и капусту, морковь, лук, чеснок. Забегая вперед, скажем, что начали расти и вызревать огурцы и помидоры, а в год Победы особо рачительные умельцы вырастили даже арбузы.
Матери Петра было не до арбузов, но картошкой, капустой, морковью, луком их небольшая теперь семья была обеспечена с избытком.
Исполнил Петр и свое весеннее обещание. Заготовил сена (сам косил на островах — вот когда пригодилась отцовская наука!) и осенью купил корову. Точнее сказать, не сам купил (где бы ему самому суметь!), а дал деньги на корову Егору Ивановичу. А тот съездил в свой родной улус, выбрал там как для себя и привел в город.
И вот теперь, когда пришлось внезапно ехать за Юленькой, Петр впервые понял и оценил положительные стороны собственного домашнего хозяйства.
Мать отобрала ведро крупной картошки, десятка два луковиц, головку самодельного сыра. Сходила на рынок, принесла баранью ногу и зажарила ее. Насушила сухарей. Теперь было и на дорогу в оба конца и оставалось еще достаточно, чтобы поддержать оголодавших Юленькину мать и бабку.
А накануне отъезда Петру просто повезло. Встретился в городе с директором рыбзавода, и тот, узнав, что Петр едет на Большую землю, из каких-то своих не то премиальных, не то рыночных фондов выделил и приказал тут же отпустить ему три килограмма копченой кондевки.
— А что это за рыба — кондевка? — спросил безумно обрадованный Петр.
— Отличная рыба. Ряпушка. Помнишь, городничий мечтал полакомиться двумя рыбками: корюшкой и ряпушкой?.. Так вот, корюшки у меня нету, а ряпушку сейчас получишь.
Да, очень многое изменилось в стране за эти два года. Петр вспомнил, с какими трудностями и лишениями добирался он десять суток до Москвы в конце сорок первого года. И как просто сейчас. Спокойно, загодя взял билет, проехал в аэропорт и через сутки (всего одни сутки!) был на месте. И то, что страна наша после двух лет тяжелейшей изнурительной войны не ослабела, а окрепла, радовало и окрыляло, наполняло душу гордостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130