Там действительно решалось важное дело, и участие профсоюзного руководителя оказалось нелишним. Что много приходилось мотаться, это можно понять. То, что тогда именовалось Уральской областью, было, по сути, целое государство. И если по европейским масштабам, то немалое. Подумать только, в одну область сбежались такие города, как Свердловск, Пермь, Челябинск, Тюмень, Курган вместе со своими нынешними областями. По площади тогдашняя Уральская область значительно превосходила Францию, да и по населению перекрывала такие почтенные государства, как Швеция, Норвегия и Дания, вместе взятые...
На огромной территории Урала действовало несколько десятков кожевенно-обувных предприятий, на которых заняты были тысячи рабочих и служащих. Всякого рода запросами, жалобами, предложениями и проектами буквально засыпали обком.
Петр чувствовал себя обязанным самолично разобраться в каждом поступившем в обком послании и потому, естественно, не мог толком разобраться ни в одном.
Ни до, ни после того не было в его жизни такой поры, когда бы он так много и суматошно работал, а по прошествии лет и вспомнить нечего. «Так-таки ничего и не осталось в памяти?» — спросил я у Петра Николаевича. «Как же не осталось! — возразил он.— Время-то какое было. Тридцать третий год! Поджог' рейхстага. Мужество Димитрова на Лейпцигском судилище. С замиранием сердца следили...»
Вот видите, о поджоге рейхстага - осталось, о мужестве Димитрова на Лейпцигском судилище — осталось. Память-то человеческая, она отбирает без ошибки...
И еще я спросил Петра Николаевича, заметил ли он, что Дутиков настроен против него. Как и предполагал, ничего он не заметил.
И потому неожиданный вероломный выпад Дутикова особенно потряс Петра.
Кстати, когда все свершилось, то обнаружилось, что неожиданного ничего и не было. Дутиков основательно готовил
свою подножку. Угрызении совести он не испытывал, считая, по-видимому, что если кто встал помехой на его пути, то тем самым давал ему, Дутикову, право устранить ее любым доступным способом.
На что он надеялся, когда ездил в Прикамск в командировки (два, если не три раза в течение лета), истинной целью которых было разузнать все что можно о Петре: авось да отыщется что-то, порочащее его, «компрометирующее», как говорили тогда? На слепую удачу? Или убежден был, что за каждым что-нибудь да сыщется, надо только хорошо поискать? Трудно сказать... Как потом стало известно, доискивался он с дотошной старательностью. Нажиток был невелик. Всего удалось выискать висящие на Петре два выговора в приказах по комбинату. Оба за служебную недисциплинированность: один раз, задержавшись в цехе, не явился на какое-то очень важное совещание; второй раз не представил вовремя какие-то весьма нужные сведения. Никто, понятно, такие выговоры всерьез не принимал, тем более сам Петр. Однако же они были, и мало того, сохранились в книге приказов.
И Дутиков, тщательно удерживая на лице самое постное выражение, аккуратненько выписал, когда, кем и за что наложено взыскание, и какого числа, месяца и года отдан приказ, и какой номер приказа.
- Зачем это вам? — поинтересовался завотделом кадров, у которого хранились старые книги приказов.
— У нас тоже ведется учет кадров,— не без достоинства ответил Дутиков и, как бы предупреждая дальнейшие вопросы, уточнил: — А вы не тревожьтесь. Премии и благодарности я тоже выписал.
Премий и благодарностей у Петра было значительно больше, и два жиденьких выговора вовсе неприметно затерялись на их мажорном фоне.
Однако так получилось, что именно они, эти два жиденьких выговора, перевесили...
Процедура чистки протекала по единому, практикой выработанному регламенту.
Председатель комиссии называл очередную фамилию и приглашал «абитуриента» на сцену. Тот выходил, рассказывал свою биографию, Отвечал на вопросы. Их задавали не
только члены комиссии. Спросить мог каждый из присутствующих в зале. Чаще всего задавали вопросы, уточняющие биографию проверяемого, а также о поведении его в быту, о выполнении им своих производственных или должностных обязанностей.
И вопросы и ответы выслушивались внимательно, в настороженной тишине переполненного зала. Все понимали, идет чистка, дело нешуточное: решаются судьбы людей.
Впрочем, случались и курьезы. Недели за две до того, как началась чистка в партийной ячейке Уралпрофсовета, Петру, бывшему в командировке, довелось присутствовать на собрании по чистке в своей родной ячейке Прикамской обувной фабрики. Петр вошел в просторный зал фабричного клуба, когда на сцену поднялся сменный мастер пошивочного цеха Иван Дмитриевич Катаев, пожилой человек с потемневшим от загара круглым лицом, обильно усеянным крупными оспинами. Ивана Дмитриевича на фабрике любили и уважали. Биография его была безупречна. Во время колчаковщины партизанил, тяжело раненный попал в плен, в числе прочих смертников сидел в печально известной барже, которую, можно сказать, чудом отбили у белых карателей красные матросы флотилии Раскольникова. И как производственник Иван Дмитриевич также пользовался всеобщим уважением. Но был за ним один- грех: выпив стопку, тянулся за другой, а там и за третьей... Грех этот все знали и... прощали. Но тут, на собрании по чистке, спросили строго: «Долго ли будешь позорить звание коммуниста?..»
Иван Дмитриевич попытался было отделаться шуточкой, сказав с усмешкой, что-де быль молодцу не в укор; при этом коротко подстриженные жесткие усы топорщились у него, как у обиженного кота. Но собрание шутки не приняло, и строгие укоры послышались со всех концов зала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130