Так же и во внутренних. Страна строила и созидала. Магнитка, Днепрогэс, Сталинградский, Харьковский, Челябинский тракторные, Горьковский автомобильный, Ростсельмаш... Трудовой энтузиазм рабочего класса вспыхнул стахановским движением. Были, были еще трудности, скажем, в деревне. Но там понятно: еще только-только выкорчевали последний вра-еский класс — кулачество. К тому же нельзя забывать: рестьянин — не рабочий, у него две души, труженика и соб-твенника, и вот вторая-то нет-нет да и скажется...
Все это вещи известные и понятные каждому, даже если не следить столь пристально за газетами. Обо всем этом ворится на каждом собрании, в каждом партийном докумен-, на каждом политзанятии. Цель ясна, путь к ней определен — дело за тобой, за твоей совестью, твоим мужеством и упорством.
И все же даже жизнерадостный, по самой своей натуре предельно оптимистичный Петр стал ощущать признаки приближения грозы.
Впервые тревогу он ощутил в тридцать третьем году, после пожара рейхстага и Лейпцигского судилища. Оно закончилось нашей победой (Димитров — наш!). Но власть в Германии захватили нацисты. Коммунистическую партию частью истребили, частью загнали в глубокое подполье, уничтожили самых видных ее вождей. И рабочий класс Германии допустил это. Рабочий класс Германии, дотоле считавшийся самым революционным в Западной Европе, рукоплескал Гитлеру...
Второй раз тревожно сжало сердце, когда в тридцать четвертом убили Сергея Мироновича Кирова. Значит, враги не только там. Враги есть и здесь, среди своих...
И вот теперь тревога ощущалась опять. Там, за границами нашей страны, снова неспокойно и час от часу становится все неспокойнее...
Все явственнее проступало волчье обличье агрессоров. Япония оккупировала Маньчжурию — об этом Петру было хорошо известно по личным впечатлениям, а из газет он знал,
что Италия захватила Абиссинию, Германия «присоединила» Австрию и с трусливого дозволения Англии и Франции поглотила Чехословакию... Все это было далеко за нашими границами и вроде бы нас мало касалось, но нет-нет да и закрадывалась мысль: можно ли хищника накормить досыта?..
Кажется, об этом же задумались и за рубежом. Начались подавшие добрую надежду военные переговоры между Англией, Францией и нашей страной, как надежнее остановить зверя... То есть мы про это думали: как остановить? Наши собеседники (другого слова для них, право, не подберешь) думали о другом. Совсем о другом. О том, как повернуть зубастую морду зверя от себя в другую сторону. В нашу...
Тревога висела в воздухе. И, конечно, не один Петр ощущал ее.
После бесславного конца пустопорожних совещаний наших командармов с английскими и французскими генералами и адмиралами произошло такое, о чем никто и помыслить не мог.
В Москву прибыл министр иностранных Дел нацистского рейха Иоахим Риббентроп, и наша страна подписала с Германией договор о ненападении.
Когда Петр после утреннего обхода цехов вошел в учительскую, там спорили.
—• Я ничего не понимаю в военных и государственных делах,— говорила старенькая Маргарита Семеновна, учительница естествознания,— но мне непонятна ваша горячность, Василий Степанович. Договор, как я понимаю, о мире, а не о войне...
— С кем? С кем договор?..— энергично жестикулируя, выкрикнул учитель математики и физики.
— Знаю, знаю...— согласно покачала седеющей головой Маргарита Семеновна.— А все же не нами придумано: худой мир лучше доброй ссоры.
— Мир!..— еще громче выкрикнул Василий Степанович.— Это не мир, а ловушка!
Положение не позволяло Петру оставаться молчаливым слушателем. Оно же обязывало не сорить словами попусту. Его слова должны быть вескими. Но много ли он знал, чтобы слова его могли звучать веско? Но он знал, по крайней мере, на что и на кого должны опираться.
— Вы сразу увидели ловушку, а правительство не сумело ее разглядеть? — укорил он Василия Степановича, но не переубедил его.
— Вам, Петр Николаич, трудно об этом судить по двум причинам. Да, да!.. И не извольте обижаться, извольте выслушать. Я в два раза старше вас. Мне было примерно столько же, когда меня послали на войну с немцами. Я их волчью повадку знаю. С тех пор они не подобрели... А вторая причина — у меня сын. Понимаете, сын!.. Ему двадцать лет. Его увезут первым эшелоном. Я не хочу, чтобы он истекал кровью в сыром окопе, как я четверть века назад!.. У вас нет взрослого сына, и вы не были на войне... Вам этого не понять!..
— И вы считаете, что надо не договариваться с немцами, а воевать уже сегодня?
— Я знаю одно: нельзя пускать разбойника в свой дом! Даже на порог нельзя пускать!..
Надо было просто подойти к нему, положить руку на плечо, успокоить.
— Василий Степанович...— начал Петр.
Но тот вскочил и, резко повернувшись, вышел, почти выбежал из учительской. Маргарита Семеновна посмотрела ему вслед, вздохнула и сокрушенно покачала головой.
А Софья Никитична, до того ни слова не проронившая, сидевшая неподвижно, глядя куда-то вдаль невидящими глазами, сказала чуть слышно:
— Очень все это страшно...
А вечером, когда возвращались с репетиции, Елена Борисовна спросила:
— Что вы, Петя, об этом думаете?
Уж от нее он такого вопроса не ожидал. Елена Борисовна старательно избегала разговоров, как она выражалась, «на серьезные темы». А тут спросила. Ответить ей было труднее, чем Василию Степановичу.
— Я слишком мало знаю, чтобы иметь собственное суждение,— сказал он.
— А интуиция? А чувства?.. Они вам ничего не говорят?..
— Чего стоит моя интуиция!
Аля, молча слушавшая их разговор, подняла голову, посмотрела пристально на Петра.
— Вам трудно быть откровенным с нами?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130