«И вот подумалось мне. Взять самый героический подвиг. Того же Матросова. Грудью закрыл амбразуру. Великий подвиг, слова тут ни к чему... Миг героического озарения... Но если на другую чашу весов бросить полторы тысячи дней и ночей Тани Агафоновой, то... кто знает, которая перетянет?.. Вот об этом и захотелось написать...» Как объяснил мне сам Петр Николаевич, с этого все и началось. Писал он трудно, большей частью по ночам да в редко выпадавшие выходные. Писал начерно, карандашом, потом перечитывал, правил и переписывал чернилами в специально сшитую из плотной бумаги объемистую, почти квадратную по форме тетрадь.
Писал всю долгую якутскую зиму. А когда закончил, запер тетрадь в стол и долго никому даже не признавался. Неудобно: серьезный человек, директор предприятия, член горкома партии и вдруг... роман написал.
Трудно сказать, сколько бы времени пролежала тетрадь в запертом ящике стола (сам Петр Николаевич вполне допускал, что могла бы она так там и остаться), если бы не заехал как-то на кожкомбинат славный человек Андрей Силаевич Иванов. Он был в то время собственным корреспондентом одной из центральных газет по этой окраинной республике и довольно часто наведывался на кожкомбинат к Петру Николаевичу. Журналист он был на редкость добросовестный, копал по-настоящему, глубоко, не соблазняясь легковесными сенсациями. И у Петра Николаевича сразу установились с ним добрые отношения, которые вскоре стали истинно дружескими.
К тому же Петр Николаевич и Андрей Силаевич были одногодки, поэтому быстро перешли на «ты» и начали звать друг друга по именам. И сдружившись, часто вели доверительные беседы на самые различные темы. Вот Андрею-то Силаевичу Петр Николаевич однажды и проговорился. (Именно это слово он употребил, рассказывая мне всю эту историю, и пояснил, что выразился так потому, что не было у него намерения сообщать о своих литературных утехах, да вот не удержался.)
Но все получилось как нельзя более удачно. Дело в том, что Андрей Силаевич к тому времени опубликовал в журналах несколько рассказов, заканчивал большую повесть, словом, уже был причастен к литературе. И он принял близко к сердцу неожиданное сообщение Петра Николаевича.
— Экая досада!— воскликнул Андрей Силаевич.— Завтра уезжаю в долгую командировку на золотые прииски. А то бы сразу засел за твою рукопись... Давай договоримся так,— сказал он, подумав.— Пока я езжу, ты отнеси рукопись в Союз писателей.
— Как отнеси?..— удивился Петр Николаевич.
В его тогдашнем представлении Союз писателей — это была Москва. О том, что такой союз имеется и в Приленске, Петр Николаевич даже не предполагал.
Андрей Силаевич растолковал ему истинное положение вещей.
— И кто же там самый главный?— спросил Петр Николаевич. — Ты его знаешь. Николай Гаврилович Золотов.
— Знаю. Но он же в обкоме партии работает. Инструктором.
— Работал инструктором, а теперь председатель Союза писателей.
— Это, пожалуй, можно... Все-таки человек знакомый. Не так неудобно пойти...
Андрей Силаевич уехал в свою долгую командировку, а Петр Николаевич, поколебавшись еще несколько дней, решился все же и пришел в Союз писателей, к Николаю Гавриловичу.
Председатель Союза писателей заметно удивился, узнав, зачем к нему пожаловал директор кожкомбината. Полистал врученную ему толстую рукописную тетрадь, подумал и сказал:
— Ну вот что, дорогой. Ты директор, человек не бедный. Отдай рукопись перепечатать и принеси мне. Все четыре экземпляра. У нас при союзе есть русская секция. Обсудим твою рукопись на заседании секции.
Какое-то время ушло на перепечатку рукописи, а примерно через месяц состоялось заседание русской секции. Оно надолго запомнилось Петру Николаевичу.
Присутствовало на заседании секции около двадцати человек. Петр Николаевич даже поразился, обнаружив столько писателей в далеком северном Приленске. Из них всего человек пять-шесть в его возрасте, то есть лет под сорок, остальные значительно моложе. И вот молодые-то оказались особенно беспощадными. В рукописи Петра Николаевича обнаружилось множество недостатков. По мнению одних, она была высокопарной, оторванной от реальной жизни; по мнению других — слишком заземленной. Один находил в рукописи длинноты и со смаком цитировал их, другой упрекал автора в скороговорке. Петр Николаевич слушал всех очень внимательно, стараясь записать самое важное, потому что сразу понял — народ здесь собрался отменно грамотный. Ругали его не только азартно, но и с глубокими теоретическими обоснованиями. Как Петр Николаевич потом припоминал, больше всего ему досталось за натурализм, романтизм, эклектизм и еще какие-то вовсе ему неведомые «измы».
В самый разгар обсуждения вошел Андрей Силаевич. Взял со стола один из экземпляров рукописи и, одним ухом прислушиваясь к выступающим, полистал ее. Когда обсуж-
дение закончилось, он вышел вместе с Петром Николаевичем. Незадачливый автор был мрачен и страшно зол на себя: надо же вот так, самому выставлять себя на позорище!.. Андрей Силаевич, конечно, понял его состояние. Дал ему немного остыть, потом сказал:
— Ты не огорчайся и не принимай близко к сердцу. Во-первых, я рукопись полистал и ручаюсь тебе — она вовсе не пустопорожняя. Во-вторых, и это главное, никто из обсуждавших твою рукопись сам ничего путного еще не написал Да и вряд ли напишет... А рукопись надо послать в Иркутск. Там есть настоящие писатели.
— С меня хватит,— коротко ответил Петр Николаевич. И никаких резонов слушать не желал. Андрей Силаевич
долго убеждал его. Наконец, уже осердясь, укорил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130