Вчера он сказал мн
е:
Ц Я больше вас мужик и лучше чувствую по-мужицки.
О, господи! Не надо ему хвастать этим, не надо!»
И дальше Ц еще жестче: «Может быть, мужик для него просто Ц дурной запах,
он всегда чувствует его и поневоле должен говорить о нем».
Так что же, Толстой Ц не народный характер? Нет, оказывается, все-таки нар
одный: «Он напоминает тех странников с палочками, которые всю жизнь меря
ют землю, проходя тысячи верст от монастыря к монастырю, от мощей к мощам,
до ужаса бесприютные и чужие всем и всему. Мир Ц не для них, Бог Ц тоже. Они
молятся ему по привычке, а в тайне душевной ненавидят его: зачем гоняет по
земле из конца в конец, зачем? Люди Ц пеньки, корни, камни по дороге, Ц о ни
х спотыкаешься и порою от них чувствуешь боль. Можно обойтись и без них, но
иногда приятно поразить человека своею непохожестью на него, показать с
вое несогласие с ним».
Этот хитрый мужичок-странник напоминает другого «мужичка», изображенн
ого Иваном Буниным в одноименном стихотворении:

Ельничком, березничком Ц гд
е душа захочет Ц
В Киев пробирается божий мужичок.
Смотрит, нет ли ягодки? Горбится, бормочет,
Съест и ухмыляется: я, мол, дурачок.
«Али сладко, дедушка?» Ц «Грешен: сладко, внучек».
«Что ж, и на здоровье. А куда идешь?»
«Я-то? А не ведаю. Вроде вольных тучек.
Со крестом да с верою всякий путь хорош».
Ягодка по ягодке Ц вот и слава Богу:
Сыты. А завидим белые холсты,
Подойдем с молитвою, глянем на дорогу,
Сдернем, сунем в сумочку Ц и опять в кусты.

Любопытно, что образ странника в очерке о Толстом вдруг перерастает в об
раз, очень схожий с тем, которым «наградил» сам Толстой Горького. Образ «п
ришлого», внимательно наблюдающего за чужой ему жизнью незнакомых люде
й: «Иногда кажется: он только что пришел откуда-то издалека, где люди инач
е думают, чувствуют, иначе относятся друг к другу, даже Ц не так двигаются
и другим языком говорят. Он сидит в углу, усталый, серый, точно запыленный
пылью иной земли, и внимательно смотрит на всех глазами чужого и немого».

Вспомним: «…пришел откуда-то в чужую ему, Ханаанскую землю, ко всему присм
атривается, всё замечает и обо всем…»
Вот именно: «…доносит какому-то своему богу». Только в случае Толстого бо
га этого нет, потому что Толстой сам бог.
В глазах Горького он не просто «богоподобен», а именно бог, обращенный из
«человека». Поэтому Толстой и не может любить Бога, не может признать Бож
ественной сущности Христа и Таинства Непорочного Зачатия.
«В тетрадке дневника, которую он дал мне читать, меня поразил странный аф
оризм: «Бог есть мое желание».
Сегодня, возвратив тетрадь, я спросил его Ц что это?
Ц Незаконченная мысль, Ц сказал он, глядя на страницу прищуренными гла
зами. Ц Должно быть, я хотел сказать: Бог есть мое желание познать его… Не
т, не то… Ц Засмеялся и, свернув тетрадку трубкой, сунул ее в широкий карм
ан своей кофты. С Богом у него очень неопределенные отношения, но иногда о
ни напоминают мне отношения "двух медведей в одной берлоге"».
Напомним: это взгляд Горького, так он видел Толстого. Или так хотел его вид
еть.
В очерке Лев Толстой предстает в различных «божественных» ипостасях. Са
ваоф, «русский бог». Вот он напоминает Посейдона или даже Зевса.
«Видел я его однажды так, как, может быть, никто не видел: шел к нему в Гаспру
берегом моря и под имением Юсупова, на самом берегу, среди камней, заметил
его маленькую угловатую фигурку, в сером помятом тряпье и скомканной шл
япе. Сидит, подперев скулы руками, Ц между пальцев веют серебряные волос
ы бороды, и смотрит вдаль в море, а к ногам его послушно подкатываются, лас
тятся зеленоватые волнишки, как бы рассказывая нечто о себе старому веду
ну. День был пестрый, по камням ползали тени облаков, и вместе с камнями ст
арик то светлел, то темнел. Камни Ц огромные, в трещинах и окиданы пахучим
и водорослями, Ц накануне был сильный прибой. И он тоже показался мне дре
вним, ожившим камнем, который знает все начала и цели, думает о том Ц когд
а и каков будет конец камней и трав земных, воды морской и человека и всего
мира, от камня до солнца. А море Ц часть его души, и всё вокруг Ц от него, из
него. В задумчивой неподвижности старика почудилось нечто вещее, чароде
йское, углубленное во тьму под ним, пытливо ушедшее вершиной в голубую пу
стоту над землей, как будто это он Ц его сосредоточенная воля Ц призыва
ет и отталкивает волны, управляет движениями облаков и тенями, которые с
ловно шевелят камни, будят их. И вдруг в каком-то минутном безумии я почув
ствовал, что Ц возможно! Ц встанет он, взмахнет рукой, и море застынет, ос
теклеет, а камни пошевелятся и закричат, и всё вокруг оживет, зашумит, заго
ворит на разные голоса о себе, о нем, против него. Не изобразить словом, что
почувствовал я тогда; было на душе и восторженно и жутко, а потом всё слило
сь в счастливую мысль: "Не сирота я на земле, пока этот человек есть на ней!"»

В последней фразе надо сделать поправку: не «человек» Ц «сверхчеловек».

Горький изображает именно «сверхчеловека», то есть Человека, ставшего б
огом. Это и восторгает, и смущает его. Весь очерк построен на смешанном чув
стве восторга и смущения.
Смерть Толстого так потрясла Горького потому, что с ней рушилась еще одн
а иллюзия его ранней романтической идеологии. И хотя к 1910 году, когда умер Т
олстой, а уж тем более к 1919-му, когда писался (составлялся из старых заметок)
очерк, иллюзия эта давно была похоронена в его сердце, как и в случае со см
ертью бабушки Акулины Ивановны, старая сердечная могила была потревоже
на.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117